Пятница
13-ое
(Хождение по мукам)
199.., 13.04., пятница
Пятница тринадцатое – жуткий день. Дела
валятся из рук, причём так, что вечно
норовят садануть по ноге, исторгая из
уронившего дикий соул-крик из серии “мать-вашу-так-да-разэдак
(налево-через коромысло-пяткой-в-ухо, нужное
подчеркнуть)!” Пятница тринадцатое для
простого-то обывателя – полный копец, а уж
люди яркие, необычные всегда страдают от
неё по полной программе.
А вообще же пятница – прежде всего плановая
расслабуха. Субботнее утро надёжно, как
железобетонная плита, и никогда не погонит
из тёплой мягкой кроватки к чёрту на рога.
Так что всё, что требуется – просто
поднапрячь мозги и руки с ногами.
Так рассуждал Володя Холст, выходя из дома
утром в пятницу с намерением добраться до
студии за полчаса как максимум (Холст
проспал самым печальным образом). Серое
влажное небо начинающегося апрельского дня
не вдохновляло. Ветер продувал кожаную
куртку как тряпку, ноги промокли после
первого же неувяза по луже. Настроение
Вовки и так пресмыкалось где-то около нуля,
а после всего этого вообще провалилось в
чёрный подпол. Он передёрнул широкими, но
тощими плечами и вкопался в землю на
автобусной остановке среди армии
пенсионеров и спешащих на работу.
Автобуса всё не было. Холст думал о том, кто
из группы какие нехорошие слова ему скажет
насчёт опоздания, как придётся надрываться
с гитарой целый день, без нормальной пищи, в
постоянном напряжении… Лицо Холста
приобрело необыкновенно постное и нытичное
выражение, светлые водянистые глаза
потухли, бритый подбородок капризно
отъехал назад, а руки пофигистично
забрались в карманы. Ко всему прочему
транспорта всё не было, а времени
оставалось всё меньше и меньше.
Наконец вдалеке показалась квадратная
рыжая морда автобуса, и по остановке прошла
волна возбужденного шума. Бабки с авоськами
и сундуками на колёсах попёрли вперед с
такой неудержимой силой, что все остальные
люди, а Холст и подавно, остались позади.
Когда двери автобуса распахнулись, Холст
оказался в очередюге, по счёту тридцать
пятым или тридцать шестым – точно
определить было нельзя. И это притом, что
автобус всего-то был рассчитан на тридцать
человек при особо плотной упаковке
вещества. Отовсюду пёрли разъярённые
пенсионеры, так и норовя садануть клюшкой
по чужой голове. Пострадали многие. Нельзя
сказать, чтобы Холсту особенно не повезло
или досталось: раз шесть его съездили по
спине, раза четыре дернули за волосы,
отдавили ноги (сколько раз, Холст не считал
– и правильно: перевалило за полтинник),
раза три пихнули в поясницу и один раз
эксклюзивно дали по носу.
Кое-как он забрался в автобус и подвис на
поручне. Автобус мотало. Коробки, чемоданы и
сумки грохотали, люди охали и матерились,
Холста тошнило. Из-за чего его тошнило, он не
соображал, хотя вернее всего здесь было
виновато полное отсутствие завтрака в
Вовкином желудке. При новом толчке автобуса
Холста швырнуло вперёд, и он узрел своё
отражение в оконном стекле. Его осенило:
забыл причесаться. На голове происходило
страшное – кудри паклей торчали во все
стороны, напоминая – не больше, не меньше –
птичье гнездо… Вокруг Володи стоял целый
батальон пенсионеров. В другой раз они бы с
гиком шарахнулись
от экзотического Холста, но сегодня всем
было в падлу. Холст даже удивился.
Автобус тащился как назло медленно и
вразвалочку, черепашьим шагом. Холст считал
секунды. Близилась его остановка. Он уже
собирался выходить, как в конце автобуса
началось шевеление, перерастающее в бурные
овации и откровенную матерщину. Неожиданно
спёртый воздух салона разрезал дикий крик
“Это он! Холстинин!” Справа загудели басом
“Дай автограф!” и крепко ухватили за
шиворот. Придушенный Холст попытался
заорать что-то вроде “Помогите!”, но вышло
слабо и что-то типа “Вашу мать…”, а
ситуация только обострилась: подоспели два
крепких парня, и Холст оказался в кольце. “Это
конец”, - подумал он…
Так и вышло. В смысле вышло еще хуже. Его
правую руку вздёрнули выше головы и всунули
туда шариковую ручку. Слева кто-то ухватил
беднягу Холста за лодыжку и рванул его ногу
вверх, прижимая колено к груди. Старенькие
узкие джинсы жалобно затрещали. Затем кто-то
грохнул Холсту на колено листочек бумаги и
с силой опустил на него задранную руку.
Острая ручка сильно впилась Вовке в ногу, и
он едва не заорал на весь салон, но ему тут
же услужливо зажали рот и, ласково съездив
крепкой лапой по затылку, посоветовали
ставить подпись по-хорошему. А за окном
между тем приближалась холстовская
остановка.
Вовка задёргался в руках фанатов как волчок,
с бешеным остервенением танцуя по чужим
ногам. Агрессоры опешили, а Холст с тоской
рванулся к дверям, по пути тяпнув за пальцы
того, кто зажимал ему рот. Получив вдогонку
по встрёпанной башке, он кое-как вывалился
из дверей. И прямо в грязь!
“Какая власть, какая грязь, и как приятно в
эту грязь упасть…”- неунывающе простонал
Петрович, на карачках вылезая из лужи и
выплёвывая на ходу куски талого снега. Вот
она, студия. Всё, приплыли в самом прямом
смысле этого слова! Холст с трудом поднялся
на ноги и, пошатываясь на ветру, пошёл к
студии. Он кое-как отвалил тяжелую,
окованную металлом дверь и прошёл внутрь, к
лестнице.
Внезапно наверху раздался жуткий крик,
грохот и ругань (отборная, первый сорт).
Холст перепугался, ибо ругань эта явно
происходила от Дубинина, который по всем
признакам навернулся с лестницы. С криком “Виталик,
ты живой?” Холст взлетел наверх и увидел
Дуба, вниз головой зависшего на перилах. “Вовка!
– заверещал Дуб. – Сними меня отсюда!!!”
Холст засуетился, кинулся к дверям, обратно
к Виталию, затем назад к дверям, пинком
распахнул их и закричал: “Кипелыч, Маня!
Теря!” Дуб, качаясь на перилах, истерично
взвизгнул: “Я сейчас грохнусь!”. Холст
заметался. Неожиданно
на площадке объявилась уборщица, баба Люба.
Она приковыляла из кладовки с ведром,
открыла дверь в подсобку и достала оттуда
щетку. У неё по плану намечалась большая
промывка лестницы и площадок, хотя вышло
всё в точности до наоборот: получился
форменный бардак. Баба Люба повернулась,
увидела Дуба, висящего вниз головой,
взревела как сирена и бросилась вон, звать
на помощь.
На крики выбежали Кипелыч и Марго. И
началась вторая серия чертовни…
Кипелыч метнулся мимо открытой подсобки к
лестнице, но черная дыра настежь
распахнутой двери внезапно ожила и
засосала его внутрь! Валерка успел только
взвизгнуть и отчаянно махнуть хайром, как
подсобка уже поглотила его и хлопнула
дверью, удовлетворённо рыгнув напоследок.
“А-а-а! Валерий!” – завопила Марго, но
оставленная уборщицей щетка неожиданно
сорвалась с места, и Марго оказалась на ней
верхом. Тут Марго узрела Дубинина,
зависшего на перилах, и завопила “А-а-а!
Виталий!” Щетка, приободрённая этим криком,
затанцевала, бешено закрутилась, швыряя
поэтессу туда-сюда. Отважная Марго пыталась
с ней совладать, но щетка, как норовистый
конь, только хрюкала и подбрасывала Марго
вверх. Своим лохматым концом бесноватая
швабра умудрилась задеть ведро,
оставленное бабой Любой, и вся мутная жижа,
что обреталась там, оказалась на полу. После
этого наглая щетка взмыла под потолок, и
Марго, отчаянно взывая о помощи, вместе с
ней. Импровизированное летучее средство
стремительно рвануло к окну и вынесло
поэтессу на улицу…
Так что же случилось с бедолагой Дубом?
Непутёвый Дубинин таки сорвался с перил и
полетел. Он летел вниз, навстречу каменному
полу. Наверху испуганно орал Холст,
слышалось грохотание, свистело в ушах. Пол
приближался. “Ищите нового басиста”, -
мелькнуло в его голове, но внезапно что-то
разрезало воздух прямо перед ним – ШВАБРА!
Дуб не успел ничего сообразить, как его
полёт переменил направление: теперь Дуб
мчался не вниз, а наверх, влекомый щеткой, на
которой уже сидела Марго. Её вынесло через
окно и затащило обратно через парадный,
повстречав с Дубом, несущимся на встречу
верной смерти. Оба, вопя, пролетели через
все этажи наверх, перепугав технический
персонал до смерти, наконец, оказались на
чердаке и вылетели через трубу…
Из студии выбежал Маня. Он вообще не хотел
никуда выходить, но получалось как-то уж
совсем странно, и он заинтересовался.
Сначала вопил Дуб. Затем вопил Холст. Потом
послышался вообще какой-то несуразный рёв,
такой мощный, что даже Кипелычу не
припишешь (баба Люба форева!). Кипелыч тоже
вопил, но он вопил позже. И как-то на
удивление мало он вопил –
обычно больше и сильнее. Потом кричала
Марго, затем снова Дуб, затем снова Холст…
“По второму кругу, что ли?” – подумал Маня
и решил пойти посмотреть, чего они там все
визжат.
Маня выбежал и поскользнулся на воде,
пролитой из ведра взбесившейся шваброй. “Едрёна
Матрёна!!!” - вырвалось у бедолаги-драммера.
А тут еще на пути подвернулся Холст, и Маня
увлёк его за собой – вниз по лестнице.
Барабанщик и гитарист клубком покатились
по ступенькам, выдавая такие слова и
словосочетания, что с потолка штукатурка
сыпалась.
Непутёвые укатились вниз окончательно, и на
этаже всё стихло. И стало совсем мертво и
холодно…
К тому времени Кипелыч, проглоченный
кладовкой, пришёл в себя и начал скрестись в
дверь. Дверь зарычала и гавкнула на Валерку,
и потому его в ужасе отбросило к стене.
Отлежавшись, он тихонько завыл. Кипелыч выл
тоскливо, мощно и мелодично, как большое
голодное волчаро в морозное полнолуние.
Внезапно дверь начала ему подвывать –
басом и хрипловато, но громко и без фальши.
Валерка, не замечая, продолжал выть – ему до
безобразия хотелось на волю.
Опять вытьё! Поспать не дадут! Сначала орали,
теперь воют! Теря окончательно проснулся и
недовольно встал. Он не спал всю ночь,
расписывая своё соло, а потому задремал в
студии на полчасика. Нет ведь, “друзья”
называются, не дадут отдохнуть… Сказал же
– не будить! Вот сейчас я их…
Потягиваясь, Теря вышел. Его заспанное лицо
морщилось и зевало, он никак не мог
разогнать остатки сна. Вой усиливался, и
Теря рассвирепел. “Ну хватит, сейчас я вам
покажу!” – рявкнул Теря и рысцой достиг
заветной двери, за которой страдал вокалист.
Он забарабанил пудовыми кулаками в дверь с
криками “Открывай, хуже будет!!!” Кипелыч
затих на секунду, а потом с новой силой
радостно заверещал: “Теря, Теря, выпусти
меня отсюда!” Теря прислушался. “Валерка,
ты, балбес?” – удивлённо вырвалось у него.
“Я, я!” – кричал Кип из-за двери. “Какого
чёрта ты там забыл?” – Теря не договорил –
дверь угрожающе зарычала и жутко залаяла.
Кипелыч и Теря от неожиданности
шарахнулись в разные стороны.
Несколько минут спустя Кипелыч вновь завыл.
На этот раз он выл на манер “Антихриста”:
Дверью
я проглочен,
Вою я
по-волчьи
В этой
тёмной кладовой…
Но не
ангел Ада –
Старый
веник рядом
Как
лохматый домовой…
Я
попался двери,
А за
дверью – Теря
Силится взломать замок.
Вою без
умолку,
Только
мало толку:
Даже
Теря не помог!
Теря
помешался,
Дуб с
перил сорвался
Улетел
с Марго в трубу…
Дело к
апогею,
Я сижу,
фигею,
Тихо вою на судьбу…
Внезапно на этаже послышалось шарканье
– возвращалась баба Люба. Она приняла
четыре упаковки валерьянки и была спокойна,
как удав. Она ничуть не удивилась сидящему
на полу Терентьичу, лицо которого приобрело
цвет хорошо очищенного мела, а волосы
встали дыбом. Баба Люба храбро достала из
кармана большой ключ и смело двинула
вызволять узника. Когда она приблизилась к
двери, дверюга зарычала. Баба Люба всунула
ключ в замочную скважину и… замочная
скважина откусила полключа!!! При этом она
удовлетворённо гавкнула, да так, что
действие валерианы на бедную уборщицу в
секунду же и кончилось. Баба Люба повторно
издала дикий рёв и кинулась вызывать
милицию.
Кое-как, пыхтя, цепляясь друг за друга и
переругиваясь, заползли на этаж помятые
Маня и Холст. У Мани на джинсовых коленках
были две огромные дырищи, плюс одна на
правом локте. Его некогда белобрысые волосы
стали неопределённо серого цвета,
извалявшись в грязи лестницы, а под глазом
красовался совсем уж неприличный синячище.
Холст выглядел не лучше.
Его хайр окончательно превратился в
паклевый шар, а лицо украшала добрая
полудюжина царапин. Оба тоскливо стонали.
Теря, потихонечку начавший сходить с ума,
сполз и разлёгся посреди дороги. Кипелыч в
плену у двери снова завыл, еще ярче и
пронзительнее, чем в “Антихристе”.
Рекогносцировав местность, Холст сразу
понял, что всё отменяется. Ну правильно,
басист вылетел в трубу, вокалист сидит в
кладовке, драммера основательно покалечило
падение с лестницы, а второй гитарист
разлёгся посреди дороги и стонет в
полуобморочном состоянии. Тут
порепетируешь, как же… Холст махнул рукой и
пошёл в студию.
И, конечно же, влип.
Едва он переступил порог, как запутался в
проводах и грохнулся на усилитель.
Приятного в этом было настолько мало, что он
крепко выругался. При этом матернулся он
таким кудрявым словцом, что аж струны на
гитарах полопались . Это его ещё больше “обрадовало”,
и он от “радости” мощно задвинул кулаком
по стоявшей рядом коробке.
На коробке стояло пиво “Живительное”.
Рекламу видели? Как мужик от медведя петли
вокруг избы наворачивает? Ну так вот, пиво
пролилось. Оно растеклось по полу, попадая
на провода и лопнувшие струны…
Через минуту Холст оказался плотно увязан
ожившими проводами и прикручен к усилителю
намертво…
В общем, зачем всё это описывать… Группе “Ария”
прочно не везло в тот день. Они падали,
бились и разбивались, их съедали подсобки,
душили шнуры, уносили ко всем чертям живые
швабры, сводили с ума паранормальные
события и так далее. Всё бы и ничего, но
арийская возня производила такой жуткий
грохот, крики и стоны, что не услышать их мог
только откровенно глухой.
А неглухие и не дремали… Пока Ария дружно
страдала в честь пятницы 13-го, в окрестных
домах поднялось странное шевеление… Изо
всех дыр и щелей повылезали мерзкие божьи
одуванчики – пенсионеры – и поползли
кучковаться под окна арийской студии… Они
сбились в стадо и выставили локатор… Их
опасения подтвердились: наверху буянили
волосатые ироды. Пенсионеры злорадствовали:
как они ждали своего часа, чтобы разом
расправиться с возмутителями спокойствия…
И вот уж они скинулись по 0,1 копейки с рыла,
наскребли на телефонный звонок и сообщили
по номеру 02 примерно следующее:
1. Ироды бушуют и орут непристойные песни!
2. Ироды взяли заложников и издеваются!!!
3. Ироды занимаются чёрной магией и летают
на мётлах!
Одновременно с этим божьи одуванчики
вызвали попа из близлежащей церкви.
Через четверть часа страдания Арии
закончились. Потому что начались новые. В
студию ворвался батальон спецназа и
приступил к проведению операции “Конец
всему, а Арии – тем более”… Хуже того,
вслед за блюстителями порядка в студию
впёрлись блюстители нравственности – отец
Акакий в сопровождении двух ражих иноков
формата два-на-два.
Под стоны убитых и раненых Арию растащили
по следующим заведениям:
Кипелыча достали из кладовки посредством
автогена и за нарушение порядка путём
распевания неприличных антиобщественных
песен дали ему 15 суток. Он, скромняга,
не взял. Вручили насильно.
Терю отправили в первую психиатрическую по
причине помешательства.
При госпитализации Теря вёл себя как
буйнопомешанный.
Холста отвязали от усилителей и отправили
на пункт помощи жертвам террористических
актов. Хотя он утверждал, что во всём
виновато пиво.
МанЬякина обвинили в терроризме – ну
правильно, кому-то же надо дело по теракту
пришить? Пришили самому левому – то есть,
Мане. А ведь Холст же говорил – во всём
виновато пиво.
Но больше всего не повезло Дубу и Марго! В
разгар баталии их на метле внесло в самую
гущу врага, где истовый отец Акакий уличил
их в чернокнижии. Иноки повязали бедняг и
утащили по направлению к ближайшей церкви.
…
Через полторы недели Холсту удалось
вырваться с пункта помощи жертвам терактов.
Прежде всего он кинулся в психушку и всеми
правдами и неправдами вызволил оттуда Терю.
Впрочем, врачи были только рады… Вместе они
вытащили из неприятностей Маню. А вот о Мане
особо.
Его целую неделю допрашивали в прокуратуре
на темы:
Как давно знакомы
с Бен Ладеном? Варианты:
1. Всю жизнь;
2. Я сам Усама Бен Ладен!
3. Вчера я спросил у бородатого мужчины на
улице: “Третьим будешь?”…
Какие у вас с ним отношения? Варианты:
1. Плохие.
2. Никакие. Особенно после третьего стакана.
3. Интимные;
Участвовали ли в теракте 11 сентября 2001 года
в Америке? Варианты:
1. Я сделал всё, что мог.
2. Какого-какого года?…
3. А где это – в Америке? Под Тамбовом, что ли?
И тэ дэ. Маня на все вопросы совершенно
честно ставил третий пункт, поэтому в
прокуратуре окончательно запутались, потом
разобрались и отправили МанЬякина в
психушку. В психушке Маню не приняли, едва
увидели в паспорте место работы (там стоит
“арийский драммер”, кто не знал). Главврач
сказал: “У них (у арийцев) это врожденное,
хроническое и неизлечимое”. Что ж, он прав.
К тому времени вернулись из церкви насквозь
пропахшие ладаном и до нитки вымокшие в
святой воде Дуб и Марго. А закончилась
шарашка тем, что из обезьянника вернулся и
Кипелыч, страшно матерясь и негодуя на
коллег. Фронтмэну досталось мощнее всех.
В тот день в арийской студии свет горел до
вечера. С горя и досады музыканты сорвались
с цепи и без отдыха репетировали до самого
вечера. А когда стемнело, они, пошатываясь,
разошлись с твёрдым намерением в студию
ближайшие три-четыре недели – НИ НОГОЙ!
|
